-- Кто там стучится в поздний час?
"Конечно, я -- Финдлей!"
-- Ступай домой. Все спят у нас!
"Не все!" -- сказал Финдлей.

-- Как ты прийти ко мне посмел?
"Посмел!" -- сказал Финдлей.
-- Небось наделаешь ты дел.
"Могу!" -- сказал Финдлей.

-- Тебе калитку отвори...
"А ну!" -- сказал Финдлей.
-- Ты спать не дашь мне до зари!
"Не дам!" -- сказал Финдлей.

-- Попробуй в дом тебя впустить...
"Впусти!" -- сказал Финдлей,
-- Всю ночь ты можешь прогостить.
"Всю ночь!" -- сказал Финдлей.

-- С тобою ночь одну побудь...
"Побудь!" -- сказал Финдлей.
-- Ко мне опять найдешь ты путь.
"Найду!" -- сказал Финдлей.

-- О том, что буду я с тобой...
"Со мной!" -- сказал Финдлей.
-- Молчи до крышки гробовой!
"Идет!" -- сказал Финдлей.

Королева Британии тяжко больна,
Дни и ночи ее сочтены.
И позвать исповедников просит она
Из родной, из французской страны.

Но пока из Парижа попов привезешь,
Королеве настанет конец...
И король посылает двенадцать вельмож
Лорда-маршала звать во дворец.

Он верхом прискакал к своему королю
И колени склонить поспешил.
- О король, я прощенья, прощенья молю,
Если в чем-нибудь согрешил!

- Я клянусь тебе жизнью и троном своим:
Если ты виноват предо мной,
Из дворца моего ты уйдешь невредим
И прощенный вернешься домой.

Только плащ францисканца на панцирь надень.
Я оденусь и сам, как монах.
Королеву Британии завтрашний день
Исповедовать будем в грехах!

Рано утром король и лорд-маршал тайком
В королевскую церковь пошли,
И кадили вдвоем, и читали псалом,
Зажигая лампад фитили.

А потом повели их в покои дворца,
Где больная лежала в бреду.
С двух сторон подступили к ней два чернеца,
Торопливо крестясь на ходу.

- Вы из Франции оба, святые отцы? -
Прошептала жена короля.
- Королева,- сказали в ответ чернецы,-
Мы сегодня сошли с корабля!

- Если так, я покаюсь пред вами в грехах
И верну себе мир и покой!
- Кайся, кайся! - печально ответил монах.
- Кайся, кайся! - ответил другой.

- Я неверной женою была королю.
Это первый и тягостный грех.
Десять лет я любила и нынче люблю
Лорда-маршала больше, чем всех!

Но сегодня, о боже, покаюсь в грехах,
Ты пред смертью меня не покинь!..
- Кайся, кайся! - сурово ответил монах.
А другой отозвался: - Аминь!

- Зимним вечером ровно три года назад
В этот кубок из хрусталя
Я украдкой за ужином всыпала яд,
Чтобы всласть напоить короля.

Но сегодня, о боже, покаюсь в грехах,
Ты пред смертью меня не покинь!..
- Кайся, кайся! - угрюмо ответил монах.
А другой отозвался; - Аминь!

- Родила я в замужестве двух сыновей,
Старший принц и хорош и пригож,
Ни лицом, ни умом, ни отвагой своей
На урода отца не похож.

А другой мой малютка плешив, как отец,
Косоглаз, косолап, кривоног! ..
- Замолчи! - закричал косоглазый чернец.
Видно, больше терпеть он не мог.

Отшвырнул он распятье, и, сбросивши с плеч
Францисканский суровый наряд,
Он предстал перед ней, опираясь на меч,
Весь в доспехах от шеи до пят.

И другому аббату он тихо сказал:
- Будь, отец, благодарен судьбе!
Если 6 клятвой себя я вчера не связал,
Ты бы нынче висел на столбе!

Я вас люблю, — хоть я бешусь,
Хоть это труд и стыд напрасный,
И в этой глупости несчастной
У ваших ног я признаюсь!
Мне не к лицу и не по летам...
Пора, пора мне быть умней!
Но узнаю по всем приметам
Болезнь любви в душе моей:
Без вас мне скучно, — я зеваю;
При вас мне грустно, — я терплю;
И, мочи нет, сказать желаю,
Мой ангел, как я вас люблю!
Когда я слышу из гостиной
Ваш легкий шаг, иль платья шум,
Иль голос девственный, невинный,
Я вдруг теряю весь свой ум.
Вы улыбнетесь, — мне отрада;
Вы отвернетесь, — мне тоска;
За день мучения — награда
Мне ваша бледная рука.
Когда за пяльцами прилежно
Сидите вы, склонясь небрежно,
Глаза и кудри опустя, —
Я в умиленье, молча, нежно
Любуюсь вами, как дитя!..
Сказать ли вам мое несчастье,
Мою ревнивую печаль,
Когда гулять, порой, в ненастье,
Вы собираетеся вдаль?
И ваши слезы в одиночку,
И речи в уголку вдвоем,
И путешествия в Опочку,
И фортепьяно вечерком?..
Алина! сжальтесь надо мною.
Не смею требовать любви.
Быть может, за грехи мои,
Мой ангел, я любви не стою!
Но притворитесь! Этот взгляд
Всё может выразить так чудно!
Ах, обмануть меня не трудно!..
Я сам обманываться рад!

Сегодня чувствую в сердце
неясную дрожь созвездий,
но глохнут в душе тумана
моя тропинка и песня.
Свет мои крылья ломает,
и боль печали и знанья
в чистом источнике мысли
полощет воспоминанья.

Все розы сегодня белы,
как горе мое, как возмездье,
а если они не белы,
то снег их выбелил вместе.
Прежде как радуга были.
А снег идет над душою.
Снежинки души - поцелуи
и целые сцены порою;
они во тьме, но сияют
для того, кто несет их с собою.

На розах снежинки растают,
но снег души остается,
и в лапах бегущих лет
он саваном обернется.

Тает ли этот снег,
когда смерть нас с собой уносит?
Или будет и снег другой
и другие - лучшие - розы?
Узнаем ли мир и покой
согласно ученью Христову?
Или навек невозможно
решенье вопроса такого?

А если любовь - лишь обман?
Кто влагает в нас жизни дыханье,
если только сумерек тень
нам дает настоящее знанье.
Добра - его, может быть, нет,-
и Зло - оно рядом и ранит.

Если надежда погаснет
и начнется непониманье,
то какой же факел на свете
осветит земные блужданья?

Если вымысел - синева,
что станет с невинностью, с чудом?
Что с сердцем, что с сердцем станет,
если стрел у любви не будет?

Если смерть - это только смерть,
что станет с поэтом бездомным
и с вещами, которые спят
оттого, что никто их не вспомнит?
О солнце, солнце надежд!
Воды прозрачность и ясность!
Сердца детей! Новолунье!
Души камней безгласных!
Сегодня чувствую в сердце
неясную дрожь созвездий,
сегодня все розы белы,
как горе мое, как возмездье.

Возможно ль? вместо роз, Амуром насажденных,
Тюльпанов, гордо наклоненных,
Душистых ландышей, ясминов и лилей,
Которых ты всегда любила
И прежде всякий день носила
На мраморной груди твоей, —
Возможно ль, милая Климена,
Какая странная во вкусе перемена!..
Ты любишь обонять не утренний цветок,
А вредную траву зелену,
Искусством превращенну
В пушистый порошок!
Пускай уже седой профессор Геттингена,
На старой кафедре согнувшися дугой,
Вперив в латинщину глубокий разум свой,
Раскашлявшись, табак толченый
Пихает в длинный нос иссохшею рукой;
Пускай младой драгун усатый
Поутру, сидя у окна,
С остатком утреннего сна,
Из трубки пенковой дым гонит сероватый;
Пускай красавица шестидесяти лет,
У граций в отпуску и у любви в отставке,
Которой держится вся прелесть на подставке,
Которой без морщин на теле места нет,
Злословит, молится, зевает
И с верным табаком печали забывает, —
А ты, прелестная!.. но если уж табак
Так нравится тебе — о пыл воображенья! —
Ах! если, превращенный в прах,
И в табакерке, в заточенье,
Я в персты нежные твои попасться мог,
Тогда б я в сладком восхищенье
Рассыпался на грудь под шелковый платок
И даже... может быть... Но что! мечта пустая.
Не будет этого никак.
Судьба завистливая, злая!
Ах, отчего я не табак!..

Мы шли в муссоне вдоль Сомали,
при полном фрахте, натяжеле,
и бриг “Тайфун” увидали вдали:
он шел из Ост-Индии к Капской земле.

С жёлтым крестом лазурный стяг
мы немедля вскинули над собой;
выбросил, нам отвечая, чужак
финский: на белом – крест голубой.

Мы пары спустили, чужак – паруса,
как можно ближе сошлись корабли:
почту возьмём, постоим полчаса, –
мы в шлюпке на вёслах к финнам пошли.

Мы подплыли; финны бросили трос,
наш помощник четвёртый отправился к ним.
Вижу: на руслени – шведский матрос,
Фритьоф Андерссон – сколько лет, сколько зим!

Плаваешь – то муссон, то пассат,
чаще тропики видишь, чем берег родной.
Я удивлён и, конечно, рад,
что старый приятель передо мной.

– Я в Шанхае влип, я сидел без гроша,
я заложником выкупа ждал много дней,
но дочь у хунхуза была хороша,
и, – сказал Фритьоф, – я женился на ней.

Она в Сингапур мне сбежать помогла,
я без паспорта вышел на рыночный торг,
вдруг подходит ко мне – ну и дела! –
шведский консул, Фредрик Адельборг!

“Старина Фритьоф Андерссон, привет,
ты зачем в Сингапуре?” – спросил Адельборг.
“Я с Жёлтой реки, – отвечаю, – нет
ни гроша у меня, хочу в Гетеборг!”

Ну, одели меня – не прошло и дня,
справили паспорт, дали взаймы,
жена Адельборга поила меня
чаем – и славно болтали мы!

Тут палубным взяли меня как раз,
было с фрахтом в Сиаме немало возни:
львы, тигры, слоны – Гагенбеков заказ,
в Гамбурге будешь, к нему загляни.

Только в рейсе вовсе пришлось тяжело:
южней Цейлона мы влипли в циклон,
клетки звериные поразнесло,
шторм, представляешь, а на палубе слон!

Смешались волны, звери и мы,
капитанскую рубку смыло к чертям,
слон поспихивал буйволов с кормы,
мачты порушил – амба снастям!

Гагенбековских служащих съели львы,
шимпанзе механику вышиб мозги,
и пока я не снёс ему головы,
мерзавец всё дергал за рычаги.

Не обезьяна, а бог судьбы!
Ну, в живых остались лишь я да слон.
Не видать Малабара бы нам, если бы
не подул юго-западный муссон.

Ну, прощаться пора – выбирают трос.
– Слон-то, приятель, достался кому?
– Видишь ли, это – особый вопрос,
встретимся снова, вернёмся к нему.

Паруса обрасопив, они пошли,
поди-ка, успей про всё расспроси!
Лишь песня в муссоне летела вдали:
– Rolling home, rolling home, across the sea!

Расстаёмся, но я сосчитал сперва
паруса: вот бом-кливер, вот контр-бизань, –
круглым счётом их было двадцать два,
а кругом – синева, куда ни глянь.

Что наша жизнь? Плохая пьеса,
В которой выпало играть.
Сперва костюмы подобрать,
Во чреве матери одеться.
Десяток реплик, мизансцен,
Два-три удачных монолога...
Кто доживёт до эпилога,
Тому не весело совсем.
Остатки славы и стыда
Укрыло занавеса бремя...
Мы поиграть пришли на время.
Мы умираем навсегда.

Хозяин погладил рукою
Лохматую рыжую спину:
- Прощай, брат! Хоть жаль мне, не скрою,
Но все же тебя я покину.

Швырнул под скамейку ошейник
И скрылся под гулким навесом,
Где пестрый людской муравейник
Вливался в вагоны экспресса.

Собака не взвыла ни разу.
И лишь за знакомой спиною
Следили два карие глаза
С почти человечьей тоскою.

Старик у вокзального входа
Сказал:- Что? Оставлен, бедняга?
Эх, будь ты хорошей породы...
А то ведь простая дворняга!

Огонь над трубой заметался,
Взревел паровоз что есть мочи,
На месте, как бык, потоптался
И ринулся в непогодь ночи.

В вагонах, забыв передряги,
Курили, смеялись, дремали...
Тут, видно, о рыжей дворняге
Не думали, не вспоминали.

Не ведал хозяин, что где-то
По шпалам, из сил выбиваясь,
За красным мелькающим светом
Собака бежит задыхаясь!

Споткнувшись, кидается снова,
В кровь лапы о камни разбиты,
Что выпрыгнуть сердце готово
Наружу из пасти раскрытой!

Не ведал хозяин, что силы
Вдруг разом оставили тело,
И, стукнувшись лбом о перила,
Собака под мост полетела...

Труп волны снесли под коряги...
Старик! Ты не знаешь природы:
Ведь может быть тело дворняги,
А сердце - чистейшей породы!

Я был когда-то славный рыцарь.
Мой конь был резв, а меч тяжел.
Со смертью мне пришлось сразиться
И место я себе нашел.

Я проиграл со смертью битву.
На ясный день спустилась мгла.
И на вечернюю молитву
Уже звенят колокола.

Когда была я
Когда была я молодой
Меня искали многие.
Но я их презирала,
Кричала “Прочь, двуногие!
Прочь, прочь, уходите навсегда!”
Как много ласковых сердец
Разбила я тогда.
Но в непомерной гордости
Кричала как всегда:
“Прочь, прочь, уходите навсегда!”
И тут явился Купидон,
Сказал “Начнем сначала.
Я тебе повыдерну перья из хвоста
Чтобы ты так больше не кричала:
Прочь, прочь, уходите навсегда!”
И он сказал и приложил
К груди моей ладонь.
И в ту секунду запылал
В груди моей огонь.
Вот тогда я пожалела,
Что кричала то и дело:
“Прочь, прочь, уходите навсегда!"

Уйди, Любовь, сокровище, но пыль.
А ты, душа, стремись повыше,
Что не ржавеет, то копи.
(А пыл любовный был да вышел.)
Тяни лучи. Всю мощь направь туда -
Впрягись в ярмо свободы вечной,
Перед которой рвётся темнота
И словно день сияет вечер.
Пусть этот свет поможет мне пройти
Земную часть круговращенья.
(Кто поскользнулся на пути -
Тому не вымолить прощенья.)
Я вечность ощущаю за собой.
Прости, Любовь, я сделал выбор свой.

Мир - мыльный пузырь. Человек - проходимец унылый.
Испорчен в зачатье. Из матки - и сразу в могилу.
Он проклят с колыбели. Воспитанье
Ему готовит страхи и страданья.
Как хрупко! Точно также мы б могли
Бродить по водам, рисовать в пыли.
Но все-таки, униженный невежда,
Какую жизнь ты предпочел бы прежде?
Двор - эту школу наглых дураков?
Или деревни варварство и дикость?
А город грязный так с развратом свыкся,
Что провонял до самых потрохов.
Заботы мужу омрачают ложе.
Холостяка видать по кислой роже.
Бездетному - тоска. Отцу бы - свадеб.
Ждет не дождется дочерей спровадить.
С женой ли, без жены - какая разница!
Жизнь не дается в руки - только дразнится.
И дома нам горе, И жизни спокойной не рады.
Плывем через море, За смертью, за рабской баландой.
Нам в мире томиться, В войне, словно хворост, гореть.
Кричим, чтоб родиться, Рождаемcя, чтоб умереть.

Являя мрачный свой талант,
Рожденный в тишине ночной,
Когда любовники лежат
Под этой яростной луной,
зажав в руках свои печали -
Я свету песню посвящаю.
Не ради похвалы и хлеба,
Не ради славы и успеха,
Не ради сцены золотой.
Но ради платы лишь одной –
Чтоб их сердца всегда стучали.